Домой Театр КРИТИКИ НЕ КРИТИКУЮТ

КРИТИКИ НЕ КРИТИКУЮТ

1154
0
Сергей Ярошецкий, шеф-редактор по культурной части

С ностальгией вспоминаю сравнительно недавнее время, когда мы вместе с нашей штатной  критикессой пошли на премьеру в театр, но её туда не пустили. Вежливая тетенька на контроле извиняющимся тоном сказала – не велено, мол. «Так я же по билету!» — возмутилась моя спутница. «А вам, — укоризненно молвила контролёрша, — и по билету в зал нельзя. Худрук на вас обижен, а директор ничего против него не может.» Преисполнившись гордости от раздражающей хама-худрука остроты нашего издания, мы пошли пить кофе. В другом театре, где главреж был поумнее, ту же критикессу просили обязательно прийти на премьеру и написать хоть что, любое мнение, только не игнорировать новую постановку.

А теперь с театральными рецензентами что-то случилось. Невозможно от них добиться по-настоящему объективной, нелицеприятной статьи. Львиная доля средств, выделенных в городском бюджете на поддержку затей служителей Мельпомены, уходит на проекты одного не самого знаменитого театра – я пытаюсь заказать острую, придирчивую рецензию на его спектакли – и нарываюсь на опасливый отказ. «Мне не советовали!» — отвечает та самая критикесса. Ладно, обращаюсь к начинающим.  Молодёжь, думаю, посмелее будет. Оказывается, ничуть не бывало. «В той газете, где печатали до сих пор, проходили только тексты с позитивным настроем…» — сокрушается вчерашний выпускник журфака и просит дать побольше времени на «поворот мозгов».

Честное слово, позавидуешь редакторам архитектурных журналов – журналисты, пишущие об архитектуре, далеко не так политкорректны, как нынешние театральные обозреватели. А ведь искусство, которое они оценивают, гораздо более затратно. И «шедевры» его весьма трудноисправимы.  Однако петербургские архитекторы всегда помнят, что находятся под жёстким контролем общественности не только в лице Всемирного клуба петербуржцев, ведущего Белую, Красную и Чёрную книги, не только градозащитников, устраивающих пикеты и митинг, но и журналистского сообщества. Достаточно вспомнить непримиримую позицию целого ряда журналистов по поводу прежнего расположения небоскрёба Газпрома на Охте, или по поводу жилого комплекса «Монблан» на Выборгской стороне, который мог стать выше, или нового биржевого здания на Васильевском острове, ставшего в итоге ниже.

Некоторые театральные рецензенты, в принципе соглашаясь с моими упреками в неоправданной терпимости к откровенной халтуре и бездарности на подмостках, пытаются «перевести стрелку»: мол, как насчёт нелицеприятной оценки наших журналистских произведений, газет и журналов? Что ж, ответ на эти рассуждения дал Эдгар Алан По, один из персонажей которого определил газету следующим образом: «Сей фолиант из четырёх листов завидных, который даже критики не критикуют». Жаль все-таки, что теперь подобное определение подходит и к театральному искусству.

Роберт Сильвестр, «Вторая древнейшая профессия»

(отрывок из романа в русском переводе, Москва, 1956 г.)

Robert Sylvester, The Second Oldest Profession, London, 1950

Э. Уолтон Уайлдер был, бог весть почему, важной персоной в своей сфере еще задолго до появления в нью-йоркской «Глоб», и теперь, после долголетних трудов на благо этой крупной ежедневной газеты, его положение стало неуязвимым. Драматургов и антрепренеров, светил подмостков и литературных агентов – всех повергало в трепет его нахмуренное чело. А два-три слова похвалы, оброненных Уайлдером в его рецензии на спектакль, немедленно включались в рекламу того театрального зрелища, которому так повезло. И, что особенно важно,  – во всяком случае для самого Э. Уолтона, – цитата эта неизменно стояла в рекламном объявлении на первом месте, и если у директора театра имелась хоть капля здравого смысла, то набиралась к тому же самым крупным, самым жирным шрифтом.

Какова бы ни была репутация Э. Уолтона до появления в газете, работа в «Глоб» настолько эту репутацию подняла и упрочила, что его тщеславие могло быть удовлетворено. Э. Уолтон Уайлдер был, вне всякого сомнения, самой важной и самой преуспевающей лягушкой в своем маленьком болотце…

Из года в год – и сам Уолтон не стал бы этого отрицать – театров становилось все меньше и меньше, и все реже и реже появлялись в них новые пьесы, будь то хорошие или плохие. И с каждым годом кино привлекало к себе все больше зрителей, а радио создавало все новых любимцев публики, легко затмевавших, и славой и гонорарами, старомодных деятелей сцены. С каждым годом уменьшалось количество спектаклей, вызывавших подлинный интерес зрителей, пока совершенно явственно не нависла угроза, что это количество сведется к нулю.

Однако Э. Уолтон Уайлдер ничего этого словно не замечал. Любому ребенку это было ясно или должно было быть ясно, но только не Старейшему Театральному Критику, Великому и Прославленному. С его точки зрения, если в жизни и было что-либо достойное внимания, то это театр, и только театр.

Ни состояние зрелищных предприятий вообще, ни те виды национальных развлечений, которые привлекали к себе сейчас американского зрителя, ни поиски в старом новых путей, которые могли прийтись по вкусу публике, — ничто не интересовало Э. Уолтона; ничто, кроме старомодного, традиционного театра, того театра, по части которого он сам был главным и непререкаемым авторитетом… Он ненавидел радио и всегда – к месту или не к месту – готов был пустить в него свою отравленную стрелу. А кино он с высоты своего достоинства просто не замечал. Когда же все заговорили о телевидении, у него открылась язва желудка.

Если рамки театра, к которому Старейший Театральный Критик был столь привержен, суживались все больше и больше, то сфера его интересов внутри этих рамок была еще более узкой. Он мог еще, пожалуй, допустить, что музыка – вещь хорошая, но всякое обсуждение ее и оценки он предоставлял другим… Он был решительным противником оперетты, что явствовало из его писаний… Облачаться в смокинг, чтобы послушать какую-то оперетту? – уже самое предположение было для него оскорбительно…

С точки зрения этого ученого профессионала театром называлось такое место, где все сидят на стульях, поставленных рядами, и глядят на невысокий помост, окруженный переносными холщовыми перегородками, которые почему-то должны убедить вас, что вы являетесь свидетелями каких-то событий, происходящих в чьей-то гостиной. Или, еще лучше, в чьей-то мансарде. В этой гостиной или в мансарде перед вами расхаживают люди с измазанными краской лицами, одетые в чужое платье, и произносят слова, которые придумал за них кто-то другой, а еще кто-то другой научил, как их надо произносить. Когда это действо, именуемое театральным искусством, приходит к концу, все актеры выстраиваются в ряд у рампы и раскланиваются в публику, признаваясь, таким образом, в том, что они все время знали о существовании чужих, незнакомых людей, наблюдавших за ними из зала, и что все это просто-напросто притворство.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Пожалуйста, введите комментарий!
Пожалуйста, введите ваше имя